Множество отдельных «я» осознают себя частью «мы» — например, семьи. Видят в себе жителей одного дома, района, города, региона или страны. Участников одного общественного движения, представителей одной национальности, одного поколения или профессионального сообщества. Последователей одного учения или веры. 

Общности пересекаются (каждый из нас входит в целый их набор) и отличаются по способу формирования. В одних люди оказываются невольно — в силу возраста или национальности. В другие входят по собственному выбору — если речь идет, скажем, о профессии или избранном месте жительства. А в некоторые люди «попадают» по воле исследователей (социологи часто объединяют людей с похожими ценностями) или поэтов («Печально я гляжу на наше поколенье»). 

Местоимение «мы» создает большие возможности для коллективных действий. Но оно же позволяет и манипулировать обществом. Здесь важно направление процесса: собираются многочисленные «я» в осознанные «мы» сами или это «мы» навязывается — скажем, властями.  

Ведь «мы» — это еще и инструмент политической речи, диктующий людям заведомое согласие с любыми решениями руководства. В России у многозначительно государственного «мы» большая история. Иосиф Сталин обычно избегал местоимения «я» и говорил «Мы поддержали» или «Мы решили». Другие руководители Союза поднимали тосты «За успех нашего дела». А генеральному секретарю ЦК КПСС и многолетнему председателю КГБ Юрию Андропову приписывают фразу, которую можно отнести к редкому жанру критического отношения к «мы» со стороны советских вождей: «Если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся».  

Кремлю в этой войне нужна победа не только на полях сражений, но и в обществе

Цель — «отформатировать» его, в том числе на оккупированных территориях 

Можно возразить, что государство в принципе активно экспроприирует «мы» — любое государство, а не только российское или советское. Это правда так. В конце концов, множество конституций мира начинаются именно со слов о том, что «мы, народ такой-то страны исходя из того или иного понимания нашей общности решили принять основной закон». 

Эта фраза, кочующая из одного государственного текста в другой, восходит к философской притче об общественном договоре. Она отсылает к такому представлению о происхождении государства, в котором люди, собравшись добровольно, самостоятельно принимают решение об основных правилах, которым они готовы и будут подчиняться. Она — напоминание о том, что общество само может себя формировать. 

Эта воображаемая добровольность вписана не только в законы, но и в учебники. Она существует по умолчанию, как будто иначе и не может быть. Однако представление о том, что государственное «мы» добровольно и выражает общественную волю, требует современного переосмысления. Особенно — в российском обществе, от имени которого в Украине уже несколько месяцев ведется война. Разве «мы» ее ведем?

Так в 2020-м президент Владимир Путин, инициатор поправок, отредактировал правовое, как будто бы всеми в стране принятое описание российского «мы». Он сделал это единолично и совершенно неприкрыто, но исподволь в разных областях общественной жизни страны что-то похожее происходит уже больше двух десятилетий. 

Все эти годы российское государство стремится к установлению контроля над «мы» — максимально возможным количеством общностей. Власть последовательно работает над тем, чтобы сделать их управляемыми сверху, а не сформированными на добровольных горизонтальных началах.  

Поэтому государство приходит не только в партии, общественные организации и профессиональные сообщества, но также в семьи, в интимные партнерства людей. И даже (через мониторинг социальных сетей) в их образ мыслей — чтобы переформатировать, «перепрошить» общество насквозь. Чтобы «я» объединялись в «мы» только по указанию или с разрешения властей. 

Война окончательно обнажила этот процесс, показала его цель. И это не тотальный контроль ради самого контроля, дело здесь в другом. Многие военные аналитики справедливо указывали, что планы российского вторжения строились на искаженной информации о состоянии украинского общества и вооруженных сил, называли ее бессмысленной и проигрышной. Но если посмотреть на внутреннюю, общественную сторону войны как бы «из Кремля», кремлевскими глазами, становится понятно: вторжение само по себе — независимо от успехов на полях сражений — имеет для государства смысл, причем в самой России прежде всего. 

Победа очень нужна Кремлю еще и с общественной точки зрения. Потому что эта война — с ее скрытой мобилизацией и императивом сплоченности рядов — призвана ускорить создание новой «русской матрицы». Покрыть эта матрица должна и саму Россию, и те территории, которые страна пытается сделать «своими». Во всех захваченных городах украинское общество ждет полное переформатирование по российскому образцу — с применением силы и в ускоренных темпах. Так уже происходит. 

Исторически у российских властей в этом огромный опыт — он наработан в 1940-е и последующие годы в Болгарии, Венгрии, Польше, Латвии, Литве, Чехословакии, Эстонии и других странах, которые были захвачены и оккупированы СССР. Во всех этих государствах советская власть громила низовые структуры, закрывала или вытесняла независимые фонды и общественные организации — от политических партий до кружков филателистов. Вместо них она устанавливала и навязывала обществу собственные псевдообщественные структуры, которые контролировала сверху. 

Когда Путин и его подчиненные говорят об «анти-России», они имеют в виду как раз неотформатированное общество. Такое, где слишком много общностей, сложившихся на добровольных началах и не контролируемых государством. 

Кремль ведет эту войну в том числе для того, чтобы окончательно собрать у себя ключи от всех возможных «мы». Всех, до которых сможет дотянуться. 

Однако россияне давно научились жить не только «вне политики», но и «вне государства»

Они живут с государством в разных вселенных и не хотят соприкасаться с ним

Способно ли российское государство окончательно захватить все объединения, сообщества — и даже общество целиком? 

Благодаря многолетним независимым опросам можно судить о состоянии общероссийского локуса контроля. Этим термином пользуются психологи, чтобы описать склонность людей приписывать свои успехи и неудачи либо внешнему влиянию («внешний локус контроля»), либо собственным усилиям («внутренний локус контроля»). Иными словами, состояние локуса контроля показывает, насколько сам человек — и, шире, общество в целом — чувствует свою ответственность за происходящее. 

Если верить исследованиям, ответственность у российских граждан развита фрагментарно. Это похоже на концентрические круги: чем ближе к «я», тем больше контроля они ощущают, а чем дальше, тем меньше. То есть люди считают, что могут влиять на себя самих и свое положение, но на решения государства — скорее нет. Причем они думают так на протяжении всех постсоветских лет. 

Вот для иллюстрации данные опроса 2021 года. Наиболее ответственными россияне чувствуют себя за собственную семью — 88%. Больше половины — 54% — считают, что могут влиять на происходящее в собственном дворе. А 51% — на то, что происходит на работе. Ответственность за город и страну куда слабее — ее испытывают 34 и 30% соответственно. 

Последний показатель в последние несколько лет рос, но до сих пор остается на крайне низком уровне. Чтобы понять это, достаточно просто сравнить. Скажем, согласно данным одного из американских опросов, 58% граждан США уверены, что голосование на выборах буквально дает им самим голос в правительстве. А 50% считают, что обычный гражданин может влиять на правительство, если приложит к тому усилия. 

Авторитарные режимы во многом строятся как раз на общественной пассивности, но есть здесь и другая сторона. В ситуации, когда государство вытеснило из политики всех, кроме самого себя, быть «вне политики» означает еще и быть «вне государства». Да, у российской власти богатый опыт в «форматировании» сообществ, но у общества — богатый опыт в том, чтобы эффективно отгораживаться от государственного «мы».

По оценкам фонда «Хамовники», в крупных небогатых городах России в «гаражную экономику» может быть вовлечено около 15% трудоспособного населения. Обеспечивая себя сами, они не ждут, что государство решит их проблемы. И, конечно, не хотят, чтобы власть хоть как-то контролировала их жизнь. 

Они существуют с государством в разных вселенных, не желают соприкасаться с ним. И слова одного из «гаражников» хорошо характеризуют отношение этих людей к любому государственному вмешательству: «Государства у нас нет. Есть флаг, герб, президент, а государства нет».

В такой ситуации невозможно создать настоящее большое «мы»

И ни репрессии, ни угрозы, ни насилие здесь на самом деле не помогут

Убегая от государственного «мы», люди могут рассредоточиться на множество мелких «я», как это делают «гаражники». Или даже отгородиться от власти физически, как жители отдаленных поселений страны — сел, деревень и крошечных городков. 

Профессор ВШЭ Юрий Плюснин и исследователь Артемий Позаненко много изучали такие поселения. И пришли к выводу, что только в них и удается порой найти реальное местное самоуправление, которое малосовместимо с управлением государственным. Даже известны случаи, когда люди на таких территориях сознательно отказывались от строительства дорог и мостов, чтобы эту свою автономность сберечь. Она для них — высшее благо.

В общем, жить и работать вне зоны видимости государства умеют многие россияне. А многие учатся прямо сейчас. В каком-то смысле нынешняя волна российской эмиграции, сформировавшаяся после 24 февраля, — это новые «гаражники», физически изъявшие себя из большого государственного «мы». Пока это единственный значимый ответ на усилия государства по установлению контроля над любыми сообществами внутри страны. 

Чем может ответить государство? Еще одно общее место в общественной дискуссии сейчас заключается в том, что власть устанавливает новый контроль на имперских или советских началах. Якобы Кремль строит или имперское, или советское «мы». 

Если вспомнить историю, становится понятно, что ни то ни другое как раз невозможно. Российская империя была обществом, в котором каждое сословие жило по собственным законам и правилам. У каждой общественной группы — крестьян, духовенства, купечества, дворянства — была своя экономика и своя политика. Эта система разделяла общество границами, преодолеть которые было очень трудно, и каждому отводила свою роль. Крестьяне должны были экономически обеспечивать страну, церковь — поддерживать духовную легитимность власти, купцы — торговать, дворяне — воевать. 

В свою очередь, советская страна, пришедшая на смену империи, была обществом эпохи модерна. Успехи государства в нем определялись возможностями массового производства — оно требовало мощной концентрации ресурсов для создания колоссальных государственных структур при участии миллионов людей. Доказав свою нежизнеспособность, эти структуры были разворованы и приватизированы. Общественной культуры, при которой все синхронно маршируют под музыку, тоже давно нет — несмотря на все усилия государственного телевидения. То есть и советского «мы» тоже не выйдет.

Конечно, у нынешнего российского государства есть новое оружие контроля, которого не было ни у имперского, ни у советского, — доступ к сознанию граждан через социальные медиа. Вспомним, как герой романа Евгения Замятина «Мы» (как его не вспомнить) описывает свой мир: «Среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен — мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга».

Однако это оружие не так всесильно там, где общество пронизано ценностями индивидуализма, а не коллективизма. Ловушка, которую Кремль создал для себя сам — формируя общественную пассивность, вычищая любую низовую кооперацию и солидарность — заключается вот в чем: невозможно искусственно объединить в «мы» множество тех, кто давно укрепился в своем «я». Пропаганда — это слова. Чтобы объединиться по-настоящему, разъединенным людям нужно что-то посерьезнее, чем просто слово. 

Это похоже на то, что сейчас происходит с российскими опросами общественного мнения: высокие рейтинги Путина и нынешней войны обеспечены «правильными вопросами» и другими усилиями придворных социологов. Красивые цифры на экране, похоже, очень нравятся власти, но что дальше? Да, параллельно внешней войне в Украине российская власть ведет еще и внутреннюю — осуществляя силовой захват российского общества. Однако, как и на оккупированных украинских территориях, настоящая «русская матрица» из этого захвата не родится. 

Поэтому независимо от ситуации на полях сражений, усилий пропагандистов и репрессий властей общественная война Кремлем уже проиграна. В стране, где 61% живут, «полагаясь только на себя», и «избегают контакта с властью», государство — это «они», а не «мы».

. ><{{{.______)

При всех бесконечных отсылках Путина к прошлому, создаваемое им прозрачное и удобное для государства общество — не возрождение имперского или советского, а компиляция самых одиозных элементов первого и второго. 

Эта грубая реконструкция похожа на дом без фундамента — и не сможет устоять. Видимость ее устойчивости можно, конечно, худо-бедно поддерживать угрозами и репрессиями. Но никакое насилие, даже самое жестокое, не способно больше привести к рождению истинного большого «мы».

Простая истина в том, что легитимность «мы» определяется либо стихийно возникшим движением, похожим на Me Too, либо представительством, полученным по доверию равных или в результате выборов. Так что легитимное «мы» сейчас рождается там, где нет российского государства как института. В чатах взаимной поддержки. В волонтерских группах. В активистских сообществах. В подпольных низовых движениях. В отдаленных городах и весях. 

Всем этим бесчисленным крошечным «мы» — разным, порой совсем не похожим друг на друга — сейчас очень непросто. В условиях подавления всякого низового коллективного действия они вынуждены бежать и таиться, бояться за свое будущее и будущее своих близких.

Но именно эти маленькие «мы» и есть тот фундамент, на котором может появиться «мы» большое — когда-нибудь.