• Этот текст вышел в рассылке Kit. Подпишитесь, и вы будете получать наши письма два раза в неделю. На каждое из них можно ответить — написать в редакцию или задать вопрос автору. А если вы хотите поделиться этим текстом, вот ссылка на него.

Часть первая. Что такое российская тюрьма

И почему исправительная система не исправляет

Мы привыкли называть тюрьмой любое место лишения свободы, и для простоты в этом тексте будет так же. Но в России существует такое разделение: тюрем всего восемь и в них содержится чуть меньше полутора тысяч человек, — опасные рецидивисты, серийные убийцы, осужденные за терроризм; подавляющее же большинство заключенных (около 350 тысяч) помещены в колонии, которые бывают исправительными, воспитательными и поселениями, в них организованы общий, строгий и особый режимы. 

Еще почти 110 тысяч человек находятся в следственных изоляторах (СИЗО), где условия местами даже хуже, чем в колониях. СИЗО — для тех, кто под следствием и ждет решения суда, экстрадиции или отправки в колонию. И есть воспитательные колонии для несовершеннолетних, где, по данным на начало 2022 года, содержится около 900 человек.

Итого: в российских тюрьмах в основном сидят плохо интегрированные в общество неустроенные люди, которые либо что-то употребляли, либо кого-то убили будучи пьяными, либо что-то украли. Средний тюремный срок в стране составляет 29 месяцев (в Европе всего девять), и это четвертое место в мире по длительности после Азербайджана, Португалии и Молдавии. Что же касается оправдательных приговоров, то их в России выносится стабильно меньше 1%, причем почти треть приходится на госслужащих. 

Тюрьмы и колонии находятся в ведении Федеральной службы исполнения наказаний (ФСИН). Это самое богатое в Европе ведомство среди подобных, но на содержание одного заключенного оно тратит меньше всех: 2,6 евро в день при среднеевропейском показателе в 77 евро. Даже эти деньги по факту идут мимо — осужденные в России живут на самообеспечении: благодаря передачкам родственников или на зарплату, которая платится на тюремных производствах. Из отчета Федерального казначейства по исполнению бюджета можно узнать, что почти 73% бюджета исправительной системы тратится на «национальную безопасность и охранительную деятельность» — то есть поддержание инфраструктуры и зарплаты сотрудникам. Поддерживать есть кого — во ФСИН работает около 225 тысяч человек, и на каждого приходится по 2,5 заключенных (в США, например, по четыре). 

Вы попали в тюрьму в России — чем заняться? В основном, соблюдать режим и работать. Труд заключенных — один из самых проблемных элементов системы ФСИН. Работать заключенные обязаны по закону, но на практике ситуация неоднородная. Например, есть колонии, где работы нет вовсе, и люди либо сидят без дела, либо занимаются бессмысленным трудом, который в целом неотличим от пыток: трут зубной щеткой лед во дворе, чистят один и тот же писсуар раз за разом. А есть колонии, где работы столько, что заключенные с ней не справляются. Об одной из таких стало известно из письма участницы Pussy Riot Надежды Толоконниковой: она рассказала о рабских условиях труда в женской исправительной колонии № 14, где работают по 16-17 часов в день и получают за это 29 рублей в месяц. 

Одна из главных целей существования тюрем в России — извлечение прибыли из заключенных. Предприятия в российских колониях и тюрьмах производят множество самой разной продукции — от спецодежды и сувениров до мебели и автозаков — причем не только для внутреннего потребления, но и на продажу. Значительная часть этой продукции не учитывается в реестре промышленных предприятий, что позволяет руководству колоний и начальникам производств получать выручку прямо себе в карман. Еще в колониях распространено теневое предпринимательство, а также ставшие уже знаменитыми мошеннические колл-центры.

Техническое обеспечение тюремных производств такое, что заключенные нередко травмируются на работе, но получить адекватную медицинскую помощь почти невозможно. В тюремных больницах критическая нехватка всего: кадров, лекарств, оборудования. Кроме того, сами условия, в которых работают тюремные врачи, превращают их в вертухаев, угрожающих осужденным и скрывающих данные о пытках. А помощь людям с серьезными заболеваниями вроде туберкулеза или ВИЧ они и вовсе почти не оказывают. 

В статье 103 уголовно-исполнительного кодекса России написано: «Производственная деятельность осужденных не должна препятствовать выполнению основной задачи исправительных учреждений — исправлению осужденных». То есть в принципе в законе заложена идея о том, что тюрьма должна исправлять человека. Но в реальности исправление заключенных в российских тюрьмах никого не интересует, этого просто нет в нормативах ФСИН. Психологическая работа с осужденными почти не ведется, за исключением редких лекций о вреде наркотиков и плохого поведения. Не везде у осужденных есть возможность ходить в библиотеку или получать образование, а чтение могут запретить в качестве дисциплинарного наказания за что угодно. Там, где при колонии есть компьютерный класс дистанционного обучения, за его использование берут деньги.

Наконец, в российских тюрьмах пытают, избивают, насилуют. Некоторые не выдерживают издевательств и вскрывают себе вены, а местами поднимаются бунты, которые жестоко подавляются. Все это вместе приводит к тому, что уровень смертности в российских тюрьмах в два раза выше медианного по Европе. А по количеству суицидов в колониях Россия — лидер. 

Есть отличный способ понять, эффективно ли работает исправительная система — уровень рецидивов среди осужденных. По данным на 2015 год, 85% российских заключенных были судимы два или более раз. Уже в 2022-м показатель магическим образом снизился до 44%, чему нет никаких объективных предпосылок — вероятно, изменили методологию подсчета. В любом случае, из колоний и тюрем люди выходят куда менее интегрированными в общество, чем они были до. Именно поэтому многие из них совершают следующее преступление в первые полгода после выхода. 

Ну хорошо, тюрьма не исправляет — но, может быть, она защищает общество от опасных людей? Тоже нет. В уголовной системе России (как, впрочем, и многих других стран) нет прямой связи между совершением преступления и заключением: около половины дел, которые находились в производстве в 2021 году, не были раскрыты — то есть половина преступников все еще находится на свободе. Правозащитники отмечают, что полицейские охотно берут в работу легкораскрываемые дела (и это почти всегда наркотические статьи), а сложные, требующие работы и множества экспертиз, — игнорируют. 

Если человека посадили, это далеко не значит, что он опасен. Вполне возможно, он просто безобидный наркопотребитель. Или политический заключенный. Или автор твита. Или человек, который шел по своим делам мимо того места, где проходил митинг. И если представить тюрьму как фабрику, то все, что она производит — еще больше криминала и насилия, которое буквально пронизывает общество.

Часть вторая. Что такое тюремное государство

И правда ли, что чем больше тюрем, тем больше преступности

Проблемы российской пенитенциарной системы, несмотря на масштаб, понятны: непрозрачность и коррупция, отсутствие внешнего контроля и нехватка кадров, палочная система и обвинительный уклон судебной системы, культура отношения к осужденным как к животным. Кажется, что тюрьма в России сломана относительно идеального образа уголовно-исполнительной системы, поэтому правозащитники призывают к тюремной реформе, возможно даже радикальной — с уничтожением ФСИН и ГУЛАГовского наследия, а также созданием нового ведомства с упором на программы реинтеграции и реабилитации осужденных.

Но на самом деле тюрьма в России работает даже лучше, чем во многих других странах. Ведь она на сто процентов отвечает целям карцеральной культуры, которая и породила тюрьму в современном виде — здесь и чрезмерные наказания, и изоляция незащищенных слоев общества, и извлечение из осужденных прибыли. 

Кульминацию такого государства сегодня можно увидеть на примере США. Это страна, где рост числа заключенных на протяжении последних 40 лет связан не с ростом преступности, а с работой так называемого тюремно-индустриального комплекса. Термин впервые использовал урбанист Майк Дэвис для описания бума тюремного строительства в Калифорнии, а теперь исследователи описывают им тесные симбиотические отношения между государством, частным бизнесом, обществом и тюремной системой. Один из результатов таких отношений — тюремная культура, тюремные наказания и тюремные ценности выходят далеко за пределы тюрьмы. 

Примечательно, что в шестидесятые годы прошлого века — на волне освободительных движений в Европе и тюремных реформ в США — казалось, что конец тюрьмы какой мы ее знаем реален и близок. В 1972 году американский конгрессмен-республиканец Стюарт Маккини провел в тюрьме 36 часов и заявил, что это «гигантская трата денег и человеческой жизни». Однако затем США и европейские государства пошли принципиально разными дорогами. В Европе (особенно Скандинавии) действительно озаботились реформой тюремной системы. В США же в ответ на социальную нестабильность и гражданские движения сначала президент Ричард Никсон объявил «войну с преступностью», а еще через несколько лет другой лидер страны, Рональд Рейган, — «войну с наркотиками». Политическая воля «жесткой руки» привела к буму строительства новых тюрем, ужесточению законодательства (речь о повышении минимально обязательных сроков, «закон трех ошибок» и криминализации деяний, за которые не наказывали раньше) и более глубокому проникновению карцеральной культуры в общество.

Эти процессы часто списывают на непрофессионализм и безответственность политиков: якобы в погоне за рейтингами правые популисты нагнетают криминальную истерику, от которой страдают невинные люди. Но такие исследователи, как Лоик Вакан или Рут Уилсон Гилмор, наглядно показали, что рост тюремного населения и ужесточение карцеральной политики происходят в связке с разрушением государства всеобщего благосостояния — этот концепт описывает общество, стремящееся к равным возможностям и благосостоянию для всех. 

Массовое заключение было не побочным эффектом популизма, а сознательной политикой властей на пути перехода к неолиберальному экономическому режиму семидесятых, настаивают исследователи. Роль государства тогда изменилась: теперь оно хотело обеспечить свободное движение капитала, а не качественную жизнь своим гражданам. 

Это сопровождалось так называемой приватизацией заботы — выживание стало проблемой самого человека и его близких, а политики вроде как не при чем. Так на месте государства всеобщего благосостояния возникло «общество уязвимости». На его тревоги власти отвечают массовой посадкой самых незащищенных слоев населения и разрушением сообществ, которые могут начать бороться за свои права. 

Почему мы вообще говорим о США? На примере этой страны хорошо видно, что происходит с обществом, в котором карцеральная культура становится всеобъемлющей. Во-первых, тюрьма начинает понемногу перетекать из государственных рук в частные: больше 8% тюремного населения США содержится в частных тюрьмах, и за последние двадцать с лишним лет их число выросло на 14%. В 2021-м президент США Джо Байден запретил Департаменту юстиции заключать новые контракты с частными тюрьмами, но их владельцы уже переориентировались на нелегальных мигрантов — почти 80% из них содержится в частных тюрьмах, и это большой бизнес. Во-вторых, тюрьма становится местом, куда помещают людей с психическими диагнозами: в американских тюрьмах их больше, чем на лечении. В-третьих, формируется то, что в США называют school-to-prison pipeline, то есть конвейер от школы к тюрьме. Это когда человек — в силу влияния среды, а также по причине дискриминации — попадает за решетку почти сразу после того, как получает школьный диплом.

Логика карцеральной культуры исходит из того, что безопасность общества можно обеспечить ужесточением контроля: больше границ и пропускных пунктов, больше камер наблюдения, больше заключенных, больше жестких наказаний. Но уровень рецидива в США среди всех осужденных составляет 66% в первые три года после выхода на свободу и 82% в течение 10 лет после выхода. 

Почему? Ответ тот же, что и в России. Массовое заключение действует совсем не так, как предполагается: не снижает уровень преступности, а повышает его, ломая и без того уязвимых — бедных, слабых и социально незащищенных. 

Часть третья. Кто такие тюремные аболиционисты

И что они предлагают вместо тюрьмы

Еще в XVIII веке появились люди, призывающие к полной отмене тюремной системы — тюремные аболиционисты. Представители движения уверены, что и демократическим, и тоталитарным режимам тюрьма нужна в первую очередь для того, чтобы усиливать власть тех, кто и так у власти, угнетать незащищенных и оберегать частную собственность богатых. Одна из легендарных аболиционисток Анджела Дэвис писала: «Тюрьма функционирует идеологически, как абстрактная зона, куда вытесняются нежелательные элементы, освобождая нас от ответственности думать о реальных проблемах, затрагивающих сообщества». 

Как тюремные аболиционисты предлагают решать перечисленные проблемы? Это не однородное движение, и некоторые его представители более (или менее) радикальны, чем другие. Но их общая цель — снизить тюремное население до ничтожно малого, а также сделать так, чтобы в будущем лишение свободы перестало быть наказанием в принципе. В 1976 году группа Prison Research Education Action Project предложила меры, которые помогут к этому прийти. Идея получила название attrition model (модель истощения) и состоит из трех пунктов: мораторий, декарцерация и экскарцерация. 

Первый пункт, мораторий, призывает для начала перестать строить новые тюрьмы. На примере США, России и других государств видно, как появление новых исправительных учреждений вызывает необходимость сажать больше людей, а значит — ужесточать законодательство. Второй пункт, декарцерация, предполагает освобождение тех, кто, по мнению тюремных аболиционистов, не представляет общественной опасности — например, отбывающих срок по «наркотическим» статьям или за экономические преступления, а также масштабную декриминализацию подобных действий. Третий этап, экскарцерация, обращается к самим причинам, по которым люди идут на правонарушения. Если упрощать, то бездомных нужно обеспечить домом, а социально незащищенных — гарантиями и выплатами. Кроме того, следует много работать с зависимыми от наркотиков и алкоголя (в том числе предоставлять заместительную терапию), создавать сети поддержки для нуждающихся в ней и активно инвестировать в качественное массовое образование. 

Возникает вопрос: а зачем все радикально отменять, почему не пойти по пути реформ? Можно ведь систематически бороться с коррупцией и жестокостью в тюрьмах, наладить системы тюремного здравоохранения и образования. Если коротко — потому что даже идеальная тюрьма 1) не решает вопросов общественной безопасности; 2) деструктивно влияет на общество; 3) поддерживает культуру и этику наказания, которая обеспечивает возмездие, но никак не помогает пострадавшим. 

Лишение свободы и изоляция от социальной жизни сами по себе, даже в идеальных условиях, снижают шанс человека на реинтеграцию. Психологические эффекты заключения таковы, что уже через три года запускаются необратимые процессы: заключенные страдают от ПТСР, тревоги, хронического стресса — список длинный. Помимо всего прочего, осужденный теряет навыки общения в незамкнутом пространстве, где отсутствуют расписание и общие для всех жесткие правила, зато у каждого есть свобода выбора и ответственность за себя. 

Норвежский социолог Томас Матисен цитирует законопроект шведского правительства от 1982 года, где со ссылкой на исследования криминологов прямо говорится: «Идея реабилитации индивида путем лишения свободы — иллюзия. Напротив, это приводит к деструктивным эффектам на личность и высокому уровню рецидива… Эффект заключения — в лучшем случае, неопределенный. Все исследования и международные сравнения показывают, что уровень преступности не связан напрямую с количеством людей в тюрьмах или длиной их сроков». 

Поэтому аболиционисты призывают к реформам, которые бы приближали конец тюрем, а не делали их более устойчивыми. Например, сохраняя в колониях строгий режим, но улучшая питание, конец тюрьмы не приблизишь. А вот вводя более частые свидания и возможность выезжать за пределы тюрьмы, — очень даже. 

Сторонники реформ часто приводят в пример криминальные системы Норвегии, Финляндии, Швеции и Дании, — скандинавский регион известен в том числе своими тюрьмами, похожими на отели, гуманным отношением к заключенным (которых очень мало) и низким уровнем рецидивов. Интересно, что та же Финляндия еще в пятидесятые была похожа на США: высокий уровень преступности, ужасные условия в тюрьмах и высокий процент заключенных. Сегодня это страна с одним из самых низких количеством осужденных, кучей декриминализованных статей и короткими тюремными сроками. При этом общий уровень преступности все еще нельзя назвать низким, но в основном это дорожные нарушения и кражи — уровень насильственных преступлений минимальный. 

Социолог Ханс вон Хофер описывает, как Финляндия к этому пришла. То, что со стороны видится как тюремная реформа, на самом деле — аболиционистский по своей сути процесс больших общественных изменений. Он включает в себя меры по интеграции бывших заключенных в общество и привлечение сообществ — на уровне дома, двора или района — к решению сложных ситуаций. Такие сообщества на местах выступают медиаторами локальных конфликтов (допустим, если сосед поссорился с соседом) и помогают местным жителям решать их проблемы без привлечения силовиков. Но это не все, работу Минюста от вмешательства силовиков и политиков тоже тщательно ограждают. Это нужно для того, чтобы преступление определялось не политически, а экспертно — то есть не исходя из нужд политического режима, а по итогам анализа данных. Также критически важно, что Финляндия — страна с одним из самых низких уровней экономического неравенства. В США же, где неравенство экстремально высокое, велика доля так называемых survival crimes — преступлений ради выживания.

Если же говорить о Норвегии, там существуют открытые тюрьмы, куда могут перевестись даже заключенные из зон со строгим режимом — для этого нужно пройти определенную процедуру, но возможность есть. В открытых тюрьмах нет режима как такового, а заключенный сам несет ответственность за свои быт и время: по согласованию с руководством учреждения он может выезжать за пределы зоны на работу и навещать семью. Обитатели открытых тюрем проходят различные тренинги, персонал относится к ним как к равным. Само собой, никаких пыток и насильственных наказаний там нет.  

То есть дело не в том, что скандинавские тюрьмы лучше российских — а в том, что они меньше всего похожи на тюрьмы. Человека там не ломают психологически и физически, на нем не пытаются заработать. Режим заключения превращается в режим пусть частичной, но свободы — осужденные сохраняют прочную связь с волей. Так психологический эффект от заточения ниже, а интеграция в общество после освобождения проходит мягче. 

Но даже открытые тюрьмы не означают успеха аболиционистского движения. В таких тюрьмах за заключенными могут следить при помощи электронных браслетов и видеокамер, и компании, сейчас зарабатывающие на тюрьмах, легко переключатся на электронную слежку. Это уже происходит с развитием так называемой предиктивной полиции, которая — опять же, с целью обеспечения безопасности общества и предотвращения преступлений, — превращает города в гигантские машины для наблюдения за людьми. Так контроль и дисциплина уйдут из тюрем и еще сильнее распространятся в обществе. Ведь пенитенциарная система — продолжение судебной, которая почти везде в мире существует на идее наказания за преступление. Это то, что теоретик Уильям Калат называет философией наказания — наследие монотеистических религий с их этикой возмездия. Аболиционисты не только призывают сделать жизнь людей такой, чтобы у них было меньше поводов совершать преступления, они призывают пересмотреть саму эту этику.

Критики тюремных аболиционистов часто задают им одни и те же вопросы. А если вас изнасилуют, будете ли вы готовы на диалог с преступником? И что делать с теми, кто и правда опасен — тоже устраивать с ними медиации? Речь не только о тех, кто совершил сексуализированное насилие или убийство, но и о тех, кто регулярно лезет в драку и вообще плевать хотел на мирное разрешение конфликтов — как с ними быть?

Вопросы эти действительно сложные, и пока на них есть скорее теоретические ответы — ведь никто не пробовал воплотить идеи тюремных аболиционистов в жизнь на сто процентов. Стоит спрашивать себя не «Что мы будем делать с насильниками?», а «Что мы делаем с ними сейчас?», настаивает движение. Реальность такова, что почти ничего. Например, многие из тех, кто прибегает к сексуализированному насилию, спокойно живут на свободе — далеко не все пострадавшие обращаются в полицию из-за стыда и страха осуждения. Значительная часть тяжких преступлений, как показано в первой части этого текста, в принципе не раскрывается. Но даже оказываясь за решеткой, опасные преступники не перевоспитываются — они просто попадают в крайне агрессивную закрытую среду, и цикл насилия воспроизводится.

Лишение свободы не помогает ни исправлять убийц и насильников, ни уменьшать их количество. Поэтому аболиционисты призывают работать с самой проблемой, а не ее симптомами. Например, гендерное насилие — часть маскулинной культуры патриархата, как и карательное правосудие.

Восстановительное же правосудие — когда с человеком работают и взаимодействуют, а не просто бросают за решетку — способно если не решить проблему насилия целиком, то хотя бы решить в значительной мере. Причем метод может сработать и в контексте сексуализированного насилия, хотя для кого-то это прозвучит дико. Пример — история жительницы Исландии Тордис Эльвы, которую в 16 лет после вечеринки изнасиловал молодой человек. Спустя 16 лет они вместе написали книгу, которая помогла им окончательно проработать и пережить этот опыт вместе. 

><{{{.______) 

Рассуждения тюремных аболиционистов могут напугать. Люди представляют себе внезапно открывающиеся двери тюрем, откуда выходят опасные рецидивисты — и тут же начинают убивать, грабить, насиловать. Поэтому многим идея о полной отмене тюрем кажется и наивной, и утопической.

Но процесс уже запущен. Даже в России — пока, правда, в экспериментальном формате и только с несовершеннолетними — практикуют программы восстановительного правосудия. Сейчас нет ощущения, какое было в шестидесятые, что конец тюрем близок. Но бывает так, что существенные перемены приходят внезапно. Как куратор, я раньше часто организовывал перформансы в необычных пространствах (это еще называют сайт-специфик) — бывших церквях или на заводах. Превращение индустриальных пространств в культурные центры — общемировой процесс, и он идет стремительно. 

Я думаю, что скоро в тюрьмах тоже будут читать лекции и показывать фильмы — совсем не для осужденных.