Здравствуйте, это редактор Kit Саша Салахова.

Утром 8 апреля по вокзалу в украинском городе Краматорске Донецкой области был нанесен ракетный удар. Погибли больше 50 человек, семеро из них — дети. На остатках ракеты сохранилась надпись «За детей».

Всего с начала войны, по последним данным ООН, погибли 169 детей. Украинские власти сообщают о 202 погибших детях, еще 361 ребенок получил ранения. Это как минимум — числа будут расти. Потому, что подсчеты в зоне боевых действий не завершены. А еще потому, что война по-прежнему идет — и неизвестно, когда закончится.

Многие дети, к счастью, избежали смерти, избежали тяжелых ранений — и вместе с семьями покинули зоны боевых действий. Сейчас они в безопасных местах, в том числе — за пределами Украины. Однако то, что они испытали и увидели, с ними надолго. 

В том, как дети переживают психологическую травму, нанесенную войной, Kit помогли разобраться эксперты — некоторые из них уже много лет работают с детьми и подростками, пострадавшими от войн, терактов и природных бедствий. Это доктор психологических наук, профессор университета «Дубна» Александр Венгер — он занимался психологической реабилитацией детей после Спитакского землетрясения и теракта в Беслане, а также во время войны в Персидском заливе; психолог Александр Колмановский, который консультировал выживших в теракте на Дубровке в 2002 году, а еще детей, пострадавших в Цхинвали и Беслане; педагог и правозащитница Светлана Ганнушкина — во время чеченской войны она работала в Центре адаптации и обучения детей-беженцев (позже он превратился в благотворительный центр «Такие же дети»); арт-терапевт Елена Макарова и педиатр Федор Катасонов — оба сейчас бесплатно консультируют украинских детей и их родителей; социолог детства Ольга Савинская; молекулярный биолог и научный журналист Ирина Якутенко. Кроме того, свои истории для этого материала рассказали несколько украинских матерей. 

Как война влияет на детей — даже если физически они не пострадали 

У Анны две дочери. Старшей двенадцать лет, младшей — девять. Ранним утром 24 февраля вся семья проснулась от взрывов, затем мимо их дома в Киеве пролетел истребитель. «Мы [с мужем] прибежали к детям в комнату, включили свет и сказали быстро собираться. Мы сказали, что началась война, что Россия на нас напала. Дети сильно испугались», — вспоминает женщина в разговоре с Kit.

Сначала прятались в ванной комнате — от страха младшая дочь забралась в ванну и долго отказывалась оттуда вылезать. Потом несколько дней сидели в подвале, прислушиваясь к взрывам и звукам сирены. В конце концов семье удалось покинуть Киев и добраться до Польши, где их приютила местная женщина. Анна вспоминает, что, уже находясь в безопасности, «у хозяйки в Польше мы услышали звук сирены»: «Мы все очень испугались и начали бегать по дому, метаться, хотели прыгать в окно. Это оказался звонок будильника».

Стефании — дочке Любавы — четыре года. Как и многие украинские дети, утром 24 февраля девочка проснулась очень рано. «Сначала я решила ей ничего не говорить про войну, — рассказывает Любава, — просто разбудила и сказала, что мы отправляемся в путешествие. Меня саму в этот момент всю трясло, было очень, очень, очень страшно».

Первые сутки Любава и Стефания провели в доме родственников в пригороде Киева. «В какой-то момент я поняла, что мне нужно ей сказать, что происходит. Что Россия напала на Украину, — вспоминает она. — После сообщений о воздушной тревоге нам надо было бежать прятаться в подвал, и Стефа спрашивала, зачем мы туда бежим. Я объяснила ей, что нам нужно убегать, потому что здесь небезопасно. Я была настолько в стрессе и в страхе, что у меня не получилось спокойно донести до нее это, я очень сильно боялась. Донесла ей это все на нервах, со срывами на крик. Спасибо ей большое — она оказалась намного взрослее меня и спокойно это все восприняла». 

Ребенок действительно может воспринимать травмирующие события как будто спокойно. Однако у детей, которые видели войну, «с очень большой вероятностью развивается посттравматическое стрессовое расстройство», объясняет в разговоре с Kit профессор Александр Венгер. 

«Очень выражены проблемы со сном, с едой, нарушаются жизненно важные функции организма. Появляется острое ощущение тревоги, с высокой вероятностью развиваются панические атаки. Могут быть флешбэки — воспоминания, при которых возникает ощущение, что ты снова в этой травмирующей ситуации, с яркими визуализациями. Одно из парадоксальных, на первый взгляд, последствий пережитой травмы — рискованное поведение, разного рода экстремальные занятия. Для ребенка мир в принципе становится таким местом, что просто идти по улице так же опасно, как ехать, скажем, на крыше поезда», — рассказывает он. 

В свою очередь психолог Александр Колмановский добавляет, что «у детей, которые пережили подобное, очень сильно падают самопринятие, самооценка». «Безотчетно они чувствуют себя хуже других. Эта неуверенность в себе внешне выражается в повышенной агрессии. Через несколько лет разницу между детьми можно на первый взгляд и не заметить, но она становится выразительной в конфликте», — рассказывает психолог.

В качестве примера он приводит ситуацию из своей практики: «В 2005 году, через год после теракта в Беслане, я повез большую группу бесланских детей в Италию. Мы жили в очаровательном месте и вечером вышли на прогулку. Типичная итальянская ночь, воспетая везде, где только можно. Внезапно вдалеке мы увидели группу итальянских подростков, они просто шли в другую сторону. Дети, которые были со мной, резко вспыхнули, понеслась матерщина в адрес незнакомых подростков, которых они увидели. Это была очень выразительная ситуация». 

Психологи, работающие с детьми из Украины, констатируют: симптомы ПТСР проявляются в их поведении уже сейчас. Однако сила воздействия военной травмы во многом зависит от возраста, в котором ребенок с ней столкнулся, говорит профессор Венгер. Легче всего ее могут пережить совсем маленькие дети до двух лет. Но ключевое значение здесь имеет взрослый, который в этот момент находился рядом. Чаще всего — мать. 

«Если мать способна [эмоционально] оградить ребенка, то в дальнейшем он может жить практически спокойно. Если мать не имеет возможности предоставить ему эмоциональную защиту, то и в этом возрасте могут быть печальные последствия. Одно из них — ощущение опасности мира», — утверждает Венгер.

Как в войну принимают роды — и что происходит с медициной

Однако украинским матерям сейчас сложно «предоставить эмоциональную защиту» даже новорожденным детям — то есть тем, которым пока не нужно ничего объяснять. Женщины сами находятся в критической ситуации: в условиях боевых действий им приходится рожать дома, в бомбоубежищах, в дороге — на пути в роддом или безопасное место. 

В середине марта ООН сообщила о 80 000 беременных на территории Украины. Одной из них была Виктория из Киева. Когда началась война, шел девятый месяц ее беременности. Женщина ждала второго ребенка: у Виктории есть старшая дочь, которой исполнился год и семь месяцев.

24 февраля Виктория первым делом позвонила своему врачу. Та ответила: «Бросай все и уезжай». Рожала Виктория уже во Львове, под звук сирен. Во время схваток в палату постоянно забегали люди и кричали, что нужно срочно спускаться в укрытие. Врач, принимавший роды, отвечал на это: «Посмотри на нее, какое ей укрытие». 

Родился мальчик. Вес — четыре килограмма 145 граммов. 

«В роддоме мы просидели практически трое суток в укрытии, потому что постоянно были воздушные тревоги. Первый раз это случилось почти сразу же после родов: я не могла сидеть, не могла ходить, и меня везли на каталке, а сына нес муж. Когда мужа не было, в палату просто забегали медсестры, хватали ребенка и бежали с ним в укрытие, а я тащилась сзади. И это очень страшное чувство — когда твоего ребенка бегут спасать, а ты еле волочишь ноги и у тебя разрывается сердце — где же он там», — вспоминает Виктория. 

Сейчас женщина находится за пределами Украины, но ее мужу пришлось остаться в стране. «Мне больно от того, что отец не видит, как растут его дети, как растет его новорожденный сын», — говорит она и плачет.

Другая женщина — Екатерина, которая родила сына летом 2014-го в Донецке, — уверена, что роды под звуки обстрелов и взрывов наложили отпечаток на всю ее дальнейшую жизнь. На жизнь ее ребенка — тоже.

«Когда произошел референдум [о присоединении Крыма к России], я была на седьмом месяце беременности и жила в Артемовске недалеко от Донецка — сейчас городу вернули старое название Бахмут. 11 мая меня положили в роддом с преждевременной угрозой родов, а уже на следующий день начались обстрелы. <…> С тех пор обстрелы и взрывы были ежедневными. Сам роддом никто не обстреливал, но он находился недалеко от зоны боевых действий, и все было слышно», — рассказывает женщина. 

Спустя месяц врачи искусственно стимулировали Екатерине роды — чтобы она быстрее уехала. В первую же ночь после выписки из роддома женщина проснулась от бомбежек. Во вторую ночь — снова. Лишь когда сыну было десять дней, Екатерине с мужем удалось эвакуироваться в Херсон. По словам женщины, она перенесла тяжелую послеродовую депрессию, а ее ребенок до сих пор отличается от других повышенной тревожностью, импульсивностью и эмоциональностью. Катя связывает это с пережитым во время беременности и родов стрессом.

В докладе Американской академии педиатрии отмечается, что в зоне военных действий растут показатели преждевременных родов, перинатальной смертности и рождения детей с дефицитом веса. Лина Ирха — акушер-гинеколог, которая заведует гинекологическим отделением одной из киевских клиник, — в разговоре с Kit подтверждает эти данные. «Из-за того, что женщины находятся в постоянном стрессе, участились случаи преждевременных родов, чаще встречаются угрозы прерывания беременности на ранних сроках», — говорит она.

Кроме того, Система наблюдения ВОЗ за атаками на сектор здравоохранения с начала войны зафиксировала 72 нападения на больницы и другие медицинские учреждения Украины. Эти атаки еще больше усугубляют ситуацию в системе здравоохранения. Как следствие — низкий уровень медицины, из-за которого врачи часто не могут помочь ни самим женщинам, ни детям.

«В случае украинских беженцев, которые оказались в отдаленных деревнях, медицина сейчас отброшена на век назад. Люди пишут мне оттуда [с просьбой] о помощи, а я понимаю, что никаких, вообще никаких средств современной медицины там нет, — рассказывает педиатр Федор Катасонов. — Сегодня посоветовал малышке с подозрением на врожденный вывих бедра сделать распорки из тряпок и палки. А что делать? Они бежали из Мариуполя, у них ни одного ортопеда или УЗИ на сотни километров».

Педиатр признает: невозможно в деталях предсказать, как война отразится на физическом здоровье детей даже в ближайшем будущем. Однако кое-какие прогнозы сделать все же можно. Например, высокий уровень стресса «очень ослабляет защитные силы организма», говорит Катасонов, а среди последствий сильного стресса — «кардиологические и метаболические заболевания». 

Кроме того, война сопровождается нарушением всех базовых потребностей: еды мало, возникают проблемы с соблюдением элементарных правил гигиены. Это, а еще нехватка вакцин и невозможность вовремя сделать прививку может привести к «разгулу инфекций и сниженной возможности борьбы с ними». 

Например, вероятность возникновения вспышки кори, о которой предупреждает ЮНИСЕФ, Катасонов оценивает как очень высокую: «Это уже происходило и, вполне вероятно, произойдет снова. Корь — очень заразная болезнь, и ее еще относительно много. Что касается полиомиелита, то надеюсь, что вспышки не будет, потому что его в Украине все же трудно найти. Дикого полиовируса в природе почти не осталось. Хотя исключать этого нельзя». 

Как долго дети могут переживать последствия военной травмы

По словам психолога Колмановского, до конца забыть о переживаниях, связанных с военной травмой, практически невозможно: «Даже спустя восемнадцать лет бывшие заложники Беслана, с которыми я поддерживаю связь, нередко жалуются, что пережитое там всплывает в их кошмарах». Он подчеркивает, что «как правило, эта травма остается пожизненно». 

Спустя десять лет после войны в Персидском заливе (1990–1991 годы) молодые кувейтцы, ставшие ее свидетелями, все еще переживали психологические трудности. Им было сложно учиться, они страдали от расстройств сна и в целом неудовлетворительно оценивали состояние своего здоровья. 

Будут ли украинские дети переживать травму так же долго, сейчас сложно сказать — опрошенные Kit эксперты осторожны в прогнозах. «Если воздействие даже очень грубое, но недлительное, в далекой перспективе можно надеяться на относительно благоприятный прогноз — мы видим это на примере детей Беслана, с которыми проводили работу и которые сейчас в целом вполне социализированы», — говорит профессор Венгер. 

При этом есть исследования, которые говорят: военная травма, перенесенная одним поколением, отражается не только на нем самом, но и на следующих поколениях людей. Например, к таким выводам пришел профессор чешского Масарикова университета, невролог Иван Ректор. Он исследовал сотни человек, испытавших на себе последствия Холокоста. Среди них 44 бывших узника Холокоста, их 86 детей и 88 внуков и внучек. 

Похожие выводы ученые сделали после геноцида в Руанде 1994 года, когда за несколько месяцев люди народности хуту истребили от 500 тысяч до одного миллиона людей народности тутси. Даже спустя 16 лет ученые отмечали у детей тутси, пострадавших от геноцида, большое количество случаев ментальных расстройств — включая ПТСР и депрессии. 

«У детей и даже внуков тех женщин, которые пережили критически сильный стресс, меняется выраженность гормонального ответа на стресс, — объясняет научный журналист Ирина Якутенко. — Эпигенетические надстройки могут передаваться и через поколение — мы хорошо знаем это по опыту с овечкой Долли, которая начала стареть уже с рождения, так как ее эпигенетические маркеры с самого начала были как у взрослой овцы».

И дело не только в женщинах. «Мужчины, которые пережили сильный стресс, передают своим детям измененные паттерны экспрессии генов, которые связаны с ответом на стресс. Необязательно при этом, чтобы травмирующая ситуация произошла незадолго до момента зачатия, — для того, чтобы критический стресс повлиял на большое количество клеток организма, достаточно пережить его в детстве», — говорит Якутенко. 

По ее словам, ближайшие потомки людей, переживших войну, в среднем будут хуже справляться со стрессом. Впрочем, говорит Якутенко, мы и сейчас живем в обществе тех, чьи предки пережили военную травму — и при рождении также могли унаследовать соответствующую реакцию на стресс. Поэтому драматических изменений может и не случиться, заключает она.

Еще один осторожный прогноз дает социолог Ольга Савинская. Она считает, что у детей нынешней войны может сформироваться «установка защищаться от внезапного нападения» — и остаться с ними на всю жизнь.

Влияет ли война на тех детей, которые уехали сразу — и избежали травмирующего опыта

У детей, которые вместе с семьями смогли быстро покинуть зону боевых действий и потому не получили «критически травмирующего опыта», риски возникновения проблем с ментальным здоровьем ниже — в том числе меньше вероятность развития ПТСР, говорит профессор Венгер. 

Однако в ситуации вынужденной эмиграции они могут сталкиваться с проблемами другого рода. «В первую очередь можно ожидать выраженных проблем с социальной адаптацией, потому что вообще любой переезд дается ребенку нелегко, и очень нехорошо, когда это происходит на таком неблагоприятном фоне. Дети, которые находятся в ненормативной действительности и попадают в новое место, адаптируются хуже, возможен процесс дезадаптации. Можно ожидать, что многие дети, которые сейчас стали беженцами, столкнутся с дезадаптацией», — объясняет он.

Анна, которая вместе с двумя дочерьми уехала из Киева в Польшу (а теперь живет в Германии), рассказывает, что ее дети очень скучают по прежней жизни: «По друзьям, которые остались в Киеве, по одноклассникам, по школе, по игрушкам, которые они не успели взять, по своим кроватям. Дети уже знают, что пойдут в немецкую школу. Боятся идти. Боятся других детей, которые разговаривают на другом языке. Что делать, спрашивают они, если к нам подойдут и будут разговаривать на немецком?» 

Научный журналист Ирина Якутенко утверждает, что на успешность адаптации детей влияет не сам факт эмиграции, а причины, по которым пришлось покинуть родную страну, состояние медицины и образования в ней, а также другие факторы. «Исследования показывают, что перемещенные в другие государства дети в итоге хорошо интегрировались. Возможно, они даже не ощущают эту травму в полной мере», — подводит итог Якутенко.

Арт-терапевт Елена Макарова — только что она вернулась из Варшавы, где проводила занятия для украинских детей-беженцев, — согласна с Якутенко. «Им [детям] нравится путешествовать, они воспринимают это все как некое приключение. Даже те дети, которые по шесть-семь дней добирались до Варшавы. Они спрашивают: „А сколько летят самолеты? А сколько морей в Израиле?“ Один мальчик спрашивает при мне у мамы: „А мы будем во всех этих морях плавать?“ И тут такая пауза. Мама отвечает: „Конечно, будем“. [После этого мама] открывает телефон и показывает мне своего старшего сына Диму: он дизайнер, остался там [в Украине] воевать. „И Дима тоже будет плавать с нами?“ — спрашивает мальчик. Снова пауза. „А ты меня больше, чем Диму, любишь? Поцелуй меня“», — вспоминает Елена Макарова об опыте общения с одной из семей беженцев в Польше.

Однако не все дети переживают вынужденный переезд как приключение. Женщина, которую тоже зовут Анна, бежала с двумя детьми из Киева в Ивано-Франковск. Она рассказывает: «Младшая — ей шесть лет — каждый день задает много вопросов. Например, будем ли мы хоронить мертвых людей, когда вернемся. Жива ли ее учительница. Есть ли мертвые детки из ее группы. Все ли выжили. Один из самых сложных вопросов — почему русские на нас напали. У нас папа русский, и бабушка живет в России, тетя русская, и мы с ними общаемся. Мы не знаем, как ответить ей на этот вопрос. Мы ждем возвращения в Киев и готовимся отстраивать наш город». 

Первое время девочка часто плакала и просилась домой — чтобы забрать игрушки, которые там остались. Плакала и четырехлетняя Стефа, дочка Любавы. 

«Днем она играет, — рассказывает женщина, — а вечером начинает расспрашивать: цела ли наша квартира, будут ли обстреливать наш дом, целы ли наши вещи. Иногда она плачет. Иногда она говорит, что хочет домой. Я спрашиваю ее, по каким игрушкам она соскучилась. Она говорит, что по куклам. А я говорю, что скучаю по своим вещам — например, по книжкам. Иногда мы вместе с ней плачем». 

Почему быть «свидетелем трагедии» — это тоже травма

21 октября 1988 года из порта Афин вышел корабль «Юпитер». На борту — 391 ребенок в возрасте от 13 до 16 лет и почти 200 взрослых, в том числе 110 членов экипажа. Им предстоял недельный круиз по Средиземному морю, но уже через пятнадцать минут после отплытия корабль был задет итальянским грузовым судном и начал тонуть. Погибли два члена экипажа, один ребенок и один взрослый. 

Исследования среди выживших в крушении «Юпитера» детей регулярно проводились все следующие годы. Даже спустя восемь лет после случившегося они демонстрировали признаки ПТСР. Но не только они. Некоторые дети, которые в 1988 году жили неподалеку от места аварии, много читали или слышали о ней, — тоже.

Профессор Александр Венгер приводит в пример эту историю, рассказывая об украинских детях, которых война не затронула напрямую (потому что они не находятся в зоне боевых действий или близко от нее) — но которые все равно становятся ее свидетелями, потому что это происходит в их стране.

«Возникает косвенная травматизация — это когда свидетель получает травму от острого сопереживания пострадавшему. Сила такой травматизации отчасти зависит от того, насколько близко от вас травмирующее событие. Например, после бесланского теракта косвенная травматизация была очень ярко выражена во всей Северной Осетии и значительно реже — в Москве, хотя и там также встречалась», — говорит Венгер.

Профессор рассказывает о 14-летней школьнице, которая 1 сентября 2004 года опоздала на линейку в школу в Беслане: она жила в отдаленном поселке и не успела на электричку. Девочка приехала к зданию школы, когда заложников уже захватили. «Ее состояние было тяжелейшим, — вспоминает Венгер. — Едва ли не более тяжелое, чем у многих заложников: депрессия, навязчивые мысли, чувство вины. Она считала, что все теперь будут думать, что она опоздала специально». 

Психолог Александр Колмановский тоже отмечает, что травма у тех детей, которых война затронула напрямую, и у тех, кто наблюдает ее со стороны, хоть и отличается по глубине и силе воздействия, но носит один и тот же характер. 

Однако научный журналист Ирина Якутенко уверена, что говорить о реальной травматизации можно лишь при критически сильном стрессе. «Пока то, что мы видим с точки зрения работы мозга и эпигенетических изменений, говорит, что к существенным изменениям в ответе на стресс приводят лишь экстремальные воздействия. То, что родители все время говорят о войне, не является стрессом с точки зрения видимого изменения работы мозга. Единственное, что дети могут приобрести, — это толерантность к войне. Если раньше война — это было что-то ужасное и невыносимое, то новости могут сделать ее частью их картины мира». 

Значимую роль в этом могут сыграть родители, говорит психолог Колмановский: «Большая беда, когда дети, зная о страданиях других детей, испытывают к ним не сочувствие, а ожесточение. Это очень деформирует их психику и жизненную позицию. Если родители транслируют не сочувственное отношение к тем, кто терпит бедствие, у детей представления о жизни будут формироваться на основе эмоциональных суждений и установок, полученных в детстве от взрослых, а не на основе гуманистических ценностей. И это на них сильно скажется». 

Что могут сделать родители (несколько важных советов)

Конечно, с ребенком, которого так или иначе затронула война, в идеале должен регулярно работать психолог. Только он может поставить диагноз или определить состояние, выявить точные причины и составить план лечения, если оно необходимо.

Однако это не значит, что члены семьи не могут или не должны ничего делать сами. В первую очередь необходимо постоянно поддерживать с ребенком доверительные отношения и говорить с ним честно и открыто — с оглядкой на возраст, конечно. «Прежде всего, у ребенка должно быть ощущение максимальной защищенности. Нередко родители отдаляются от детей в таких ситуациях, стараясь их оградить. Важно поддерживать максимально теплый контакт, даже если настроение плохое — не скрывать его от ребенка. Делиться мрачными прогнозами не стоит, а вот подходящими по возрасту словами рассказать о том, что происходит и почему вам от этого грустно, вполне можно», — советует профессор Венгер.  

Психолог Колмановский добавляет: важно говорить с ребенком, стараясь избегать очень эмоциональных оценок. «Ребенку не вредно видеть, что родители бывают разными, у них тоже есть слабости, которые заслуживают детской поддержки. Как можно больше надо разговаривать с ребенком о том, что с ним произошло: взрослым, которые будут избегать этого разговора, он не будет верить в принципе. При этом важно не муссировать то, как было страшно и плохо, — можно обсудить какие-то конкретные детали из реальности: что именно его напугало, как вели себя остальные вокруг. Важно, чтобы беседа была как можно более содержательной и как можно менее оценочной. Даже если ребенок сам говорит „ублюдки“ и „фашисты“ — очень важно признать его чувства, но не его оценки. Отвечайте ему: „Какой кошмар, как я тебе сочувствую, как тебе было страшно“», — продолжает он.

Еще один совет, который дает Колмановский, — попробовать сохранить привычный режим жизни ребенка, по возможности постоянно занимать его. «Важно как можно больше заполнить световой день ребенка и структурировать его, — объясняет психолог. — Важно, чтобы он продолжал обучение, чтобы сохранялись его ритуалы». Этот совет поддерживает и профессор Венгер: «Хуже всего, когда ребенку [в такой ситуации] нечего делать». 

Одним из способов занять ребенка может стать рисование. Психолог Колмановский признает, что раньше не доверял арт-терапии как терапевтическому методу, но потом изменил свое мнение. «Беслан был моим первым опытом [работы с детьми, пережившими настолько тяжелую травму], и я, будучи по образованию биологом, мало верил в этот метод. Но мы много рисовали с детьми тогда, и я вынужден был признать, что это очень хорошо помогает и работает. Здорово, когда ребенок изображает сюжеты своего торжества над злом, победы над врагами, своего чудесного спасения. Можно попросить его нарисовать ситуацию, в которой бы он защитил кого-то из друзей или близких. Пускай он рисует это из раза в раз — постепенно внутренняя „судорога“, которая его сжимает, начнет отпускать».

Профессор Венгер советует не пугаться, если рисунки ребенка получаются слишком страшными: «Иногда детские рисунки бывают очень мрачными и тяжелыми — кровь, убийства, танки. Иногда родители переживают из-за этого, но это, напротив, дает выход эмоциям».

По словам арт-терапевта Елены Макаровой, иногда рисунки детей в состоянии травмы, напротив, могут быть минималистичны: «В углу стоит танк, весь лист белый, и в другом углу какая-то клякса». В этом случае она советует осторожно задавать ребенку вопросы, которые помогут ему найти «новые углы зрения» в процессе: «Можно спросить, например, куда ведет эта дорога, растут ли там деревья, кто в них прячется».

Минимализм в рисунках, говорит Макарова, «происходит из внутреннего сжатия, из страха, из ужаса». И бережные вопросы взрослого могут помочь ребенку разобраться в себе — «обогатить или представить ту мысль, которую он даже не ведает».

. ><{{{.______)

Ужасы войны способны оставить неизгладимый отпечаток даже на психике взрослого человека. И это точно не тот опыт, который должны переживать дети. Некоторые выводы этого текста могут вызвать ощущение безнадежности, но даже в случае самой тяжелой травмы всегда есть надежда на избавление от ее последствий.

Например, педагог и правозащитница Светлана Ганнушкина вспоминает случай из своей практики. В период второй чеченской войны она работала с детьми, «приехавшими из-под бомб» — эти дети были «особенно напряжены».

«Был мальчик лет двенадцати, который говорил, что ненавидит всех русских и пойдет воевать за Ичкерию, как только вырастет. Он не мог запомнить имена детей, с которыми сидел рядом, которых видел каждый день. „Мальчик, передай мне, пожалуйста, бутерброд“, — демонстративно обращался он к ним», — рассказывает Ганнушкина.

Чтобы занять и отвлечь детей, их привезли в Петербург и повели на экскурсию в Эрмитаж. Экскурсия показалась детям довольно скучной — они не слишком интересовались экспонатами. И в какой-то момент обнаружилось, что тот мальчик пропал.

Спустя время его нашли в одном из музейных залов. «У него в глазах были слезы, — говорит Ганнушкина. — Он сказал: „Чтоб я в своей поганой жизни увидел такую красоту“».